Вспоминая о Шопене, нередко произносят и другое имя — самой эмансипированной и экзальтированной женщины девятнадцатого века, француженки Жорж Санд. В течение десяти лет она была возлюбленной польского музыканта. В воспоминаниях современников остались вечера, проведённые в её имении, когда Шопен играл на рояле, а Жорж писала свои романы. Это был тандем двух творческих людей, который однажды разрушился, ибо ничто не вечно под луной, даже великая любовь.

Почему вдруг я вспомнила о Фредерике? Ведь на самом-то деле его день рождения отмечается в марте. Зато весь год — юбилейный, а для меня Шопен — это осень, ненастные дни, дождливые вечера, прощание с теплом. Более всего мне хочется слушать его произведения именно в октябре и ноябре.

Моё старое, чуть дребезжащее пианино любит, когда я играю на нём прелюдии Шопена. Особенно ему нравятся Четвёртая прелюдия и чудесный ми-бемоль- мажорный ноктюрн. Давным-давно я выяснила, что моё пианино, как, впрочем, любой музыкальный инструмент — живое существо. У него есть свои странности и предпочтения. Потому я и не удивляюсь, если однажды ни с того, ни с сего начинают западать клавиши, пианино напрочь отказывается играть легкомысленный аккомпанемент к какой-нибудь современной песенке. Но едва я ставлю на пюпитр зеленоватую брошюру с нотами Шопена, всё разом меняется. Фортепьянный звук преображается, музыка льётся плавно и свободно. Чувствуется, что инструмент наслаждается мелодией.

Однажды Фредерик Шопен даже приснился мне. Я видела его печальное лицо, склонившееся над клавишами и освещённое трепещущим огоньком свечи. Слышала, как он играет — о, это была божественная игра! Недаром же он был не только гениальным композитором, но и виртуозным музыкантом. Сон растаял, зато остались стихи. Им уже больше десяти лет, но они по-прежнему дороги мне.

Четвёртая прелюдия Шопена

А строгой тишины нарушен сон…
И кто-то нежный фортепьянным звуком
Вошёл и рядом встал. Которым мукам
Мне в избавление сейчас явился он?

И воздух загустел и стал видней,
И в эту густоту упали звуки.
Хрусталь рождали трепетные руки.
Маэстро у рояля всё бледней…

И тёмной головы — не взмах, а взлёт!
Всё тело — сгусток нервов — в напряжении.
Быстрее темп! Вся музыка — движение!
Летят страницы рукописных нот.

В рояле отражён овал лица.
Зачем же вы, маэстро, перестали?
Дотроньтесь же до клавиш, до педали!
Играйте же! Играйте без конца!

Как всё недолговечно… Боже мой…
Пропал рояль, и музыка пропала.
О, мсье Шопен! Я вас тогда узнала!
О, Фредерик, побудь ещё со мной…

Иногда, когда я шагаю по осенним улицам, мне кажется, что в воздухе проносятся едва уловимые мелодии Шопена. Они звучат, напоминая о том, что всё проходимо на этом свете, и только музыка — вечна.

Осень. Строги очертанья
Переулков и домов.
И душа, как при прощаньи,
Обошлась без лишних слов.

Утро стынет под окошком.
С каждым днём желтее клён.
Воробьи летят на крошки
У подъезда. Усыплён

Ритм сердца и дыханья.
Чище воздух. Чётче звук.
Снова будут обещанья:
Как-нибудь исполню вдруг...

А мелодии Шопена
Завертелись. Листопад.
Запорошенная сцена,
И прелюдии летят...